– Не знаете, куда перевели моего мужа? – тихонько спросила она. Дед ни за что бы ее не узнал, ведь он видел ее днем только мельком. Но она указала на пустую кровать перед ним, и он сразу все понял, перевернулся на спину и снова закрыл глаза. Теперь он только делал вид, что спит, так как не мог сообразить сразу, как ей лучше сказать, что ее муж внезапно умер. Все-таки у деда было высокое давление, да и мысли путались не только от давления, но и от лекарств.

– Нет его больше. Иди к врачу, там все узнаешь, – выдавил он.

– Что, снова в реанимации? – испугалась женщина. Руки у нее опустились, лицо посерело. К страху за мужа присоединилось чувство, что все ее муки и хлопоты оказались напрасными и теперь ей несолоно хлебавши придется тащить все это хозяйство домой. И еще она боялась снова идти мимо охранника.

Дед молчал. Она стояла не двигаясь, и дед почти заснул.

– А у кого можно это узнать? Доктор не знаете где? – она снова осторожно тронула его за плечо.

– Не нужен ему теперь никакой доктор, и реанимация не нужна, – еле слышно пробурчал он.

– Как это? – не поняла она. – Его что, внезапно выписали? Быть этого не может! Вы меня разыгрываете?

– Иди к врачу! – только и твердил в ответ на ее вопросы дед. А женщина вдруг устало присела на краешек чисто застеленной кровати. Она поняла, но не могла принять это страшное известие и поверить. В ее сознании муж был жив: это для него она старалась, собирала вещи, готовила, бежала, прорывалась через кордоны. А теперь ей говорят, что его больше нет. Невозможно! Так не должно быть! Ее затрясло мелкой дрожью. Надо было идти к врачу, но она не могла подняться с места, в ногах появилась какая-то ужасная слабость. Как во сне, когда надо спасаться, бежать, а ноги не двигаются, наливаются тяжестью и будто прирастают к земле.

Наконец она встала. На полу возле кровати стояли тяжелые сумки, и ей показалось ужасно глупым поднимать их опять и куда-то нести. Дед не спал. Из-под прикрытых век он наблюдал за ней.

– Оставь их здесь. Никто не возьмет.

Она кивнула и повернулась. Теперь ее почему-то ужасно раздражало, что все в этой палате живы, спят как ни в чем не бывало и скоро, может быть, выпишутся, а именно ее муж, не самый старый, гораздо моложе, например, деда, вдруг почему-то внезапно умер.

– Погоди! – прохрипел дед. – Если сейчас пойдешь к доктору, он тебе не даст попрощаться. Отправит домой и скажет забрать мужа после вскрытия. А он еще, наверное, здесь.

– Где?

– Иди по коридору, четвертая дверь направо. Там кладовая. Он должен быть там, если не успели увезти.

Женщина внезапно вспомнила двух мужиков с носилками в халатах и масках, что попались ей на глаза в вестибюле больницы. Вспомнила, зачем они пришли (она слышала их разговор у двери), и подумала, что они должны с минуты на минуту прийти сюда. Странно, если они еще не были здесь.

Это была мужественная женщина. У нее были способности и образование. Жизнь, а главное, отсутствие денег пригнули ее до того, что она начала бояться многого и многих. Но в решительные моменты еще могла сохранять самообладание. И теперь она поняла, что через секунду может и опоздать.

Так вот, оказывается, за кем шли санитары с таким грозным видом. Она должна успеть повидать его раньше! Женщина неслышно, на цыпочках выскользнула из палаты и стала пробираться по коридору.

Было пусто. На сестринском посту стояла тишина. Где-то вдалеке слышался приглушенный смех и стук посуды. Сестры, наверное, пили чай. Женщина считала двери. Дверь в ординаторскую была прикрыта. Из-за нее в коридор пробивалась тонкая полоса света. Вот она, четвертая дверь направо. Женщина осторожно нажала на нее, и дверь подалась. Это действительно была кладовая. И каталка все еще стояла там.

– Слава богу, успела! – сказала женщина и плотно закрыла за собой дверь. Она не сразу решилась откинуть простыню с тела. А откинув и узнав родное лицо, машинально позвала мужа по имени. Тут же не умом, каким-то звериным чутьем поняла, что он никогда больше не отзовется, и громко заплакала. Сообразив, что ее могут услышать и уж тогда выгонят наверняка, она зажала руками рот и повалилась на каталку, прямо на тело, споткнулась, чем-то загремела и испугалась. Но вокруг стояла тишина, и она решила, что никуда отсюда не уйдет и будет с ним, со своим мужем, всю ночь до самого конца, пока его не заберут от нее. Она даже решила драться, если вдруг ее начнут выталкивать силой. Но выталкивать ее никто не пришел, и она гладила родное лицо сколько хотела и вспоминала всю нелегкую совместную жизнь, рождение детей, ссоры, знакомство и свадьбу, и как на этой свадьбе напился ее двоюродный брат, и как не любила мужа ее мать, а отец, наоборот, говорил, что он хороший мужик… А потом присела возле каталки на тюк с грязным больничным бельем и так и сидела, одна в темной кладовке, держа мужа за руку, тихо плача о нем, о детях, о чем-то своем, что не сбылось и никогда уже, видно, не сбудется.

"Наверное, в больнице где-то еще случилось несчастье", – она вдруг вспомнила, что те двое с носилками так и не пришли. Прошло уже несколько часов, спину у нее сильно заломило от неудобного положения, от предыдущей беготни.

Но как женщина ни устала, она и не думала уходить со своего поста, как не думала никогда при жизни уйти от своего не очень покладистого, не очень удачливого, часто выпивающего мужа. Поэтому она сняла с себя шерстяной, не новый жакет от простенького костюма, сдвинула в кучу все тюки с бельем, сложила жакет комочком под голову и легла у колес каталки, будто собака. Слезы тихо струились по ее щекам, но веки смежились. Так она и пробыла в кладовой до утра.

Неожиданно для себя в машине Азарцева Тина заснула. Она ведь совершенно забыла, что проглотила сразу две таблетки лекарства от аллергии. И если снотворный эффект одной таблетки для нее был достаточно мал, то две таблетки, уютное тепло, равномерное покачивание машины и молчание собеседника сделали свое дело. Валентина Николаевна обмякла на сиденье; насколько могла, вытянула ноги, сложила на коленях руки и, не думая, что надо выглядеть бодрой и красивой, незаметно, по-детски заснула.

Азарцев не любил разговаривать за рулем. Было бы можно, он вообще большую часть жизни провел в молчании. А о чем говорить? Тому, кто любит, слова не нужны. Тому, кто не любит, – тем более. Это он распознавал без объяснений, дополнительным чувством. Его работа многословия тоже не требовала. Расспрашивал больных он обычно мало. Большинство сами рассказывали, что надо и что не надо. Он их и слушать-то уставал, не то что самому говорить. Анекдоты не запоминал, байки травить не любил. Жена когда-то даже называла Азарцева "Мой зверь угрюмый".

Но это не соответствовало действительности. Азарцев был не бирюком, а просто спокойным, уравновешенным человеком. Он не любил сцен, не любил громких слов, восторженных излияний в любви и бешеных обвинений в неверности. Он никогда не раздумывал о том, что такое есть жизнь. Он привык жить благополучно, но твердо знал, что для этого он обязан что-то хорошо уметь делать. И он умел делать хорошо все, за что бы ни брался. С годами он выучился шутить. То есть это окружающие принимали то, что он говорил, за шутки – на самом деле он просто коротко цитировал классиков-юмористов, так как у него была хорошая память, он много читал и имел хороший литературный и музыкальный вкус. Литературу, театр, музыку он впитывал как губка и оставлял в памяти на долгие годы. Он считал, что мужчина в жизни должен заниматься каким-то более серьезным делом, чем искусство, но если долго не бывал в театре или консерватории, то испытывал психологический дискомфорт.